Поцелуй меня на дороженьку,
Положи в котомку краюшечку,
Бледных звёзд на небе горошинки,
Украшают лунные рюшечки.

Загреми, Устинья ухватами,
Ставя в печь привычно горшочечки,
Пригорюнилась крыша покатая,
И туман навис над ней клочьями.

Не печалься, пава-Устиньюшка,
Ворочусь к обеду я в горницу,
За сараем грезит рябинушка,
Приютив в ветвях птицу горлицу.

В клети курица закудахтала,
А в чулане вновь мыши бегают,
Спело-яблочко возьму со стола,
Да лошадку выведу пегую.

Рукотворно в жизни корзиночку,
Вплетены лозой наши судьбушки,
Будто две на поле травиночки,
Мы с тобой, Устинья-голубушка.

Подбоченюсь я, аки молодец,
Стану гоголем у порожика,
Молока кувшин ставь на полочку,
Да целуй меня на дороженьку,
Свет- Устиньюшка, дай нам боженька...

Венецианка - пригласи в свой дом,
Где на реке скольжение гондолы,
Печалей груз неспешно увезёт
К темнеющий оливковым альковам.

Вина налей в сиреневый хрусталь,
И проведи в зашторенную спальню,
Там на стене распятие Христа,
Что со времён висит суровых, дальних.

Раскрой зелёный пыльный фолиант,
Прочти катрен о достославных дожах,
Про грубый век дофинов и инфант,
Зажги свечу, маня с улыбкой в ложе.

Венецианка - убери кинжал,
Брось в угол перстень с ядом белладонны,
Рукой к себе твой тонкий стан прижал,
Глядит Луна с ажурного балкона.

Атласный губ змеиный поцелуй,
Оставил след на бледной мочке уха,
Венецианка - ты призвала мглу?
В моих объятьях мёртвая старуха.

Где дева та, что нежно обнимал?
Ещё чуть-чуть - мы б стали с нею ближе,
Сквозь ветер в ночь истошно хохотал,
Венецианки вероломной призрак.

Уснул Харбин тревожным сном,
Презрев предчувствие кошмара,
Там за лесами, за хребтом,
Власть захватили комиссары.

Позёмка с севера метёт,
Горит лампадка у иконы,
В последний бой нас поведёт,
Казачий атаман Семёнов.

Налей, поручик, не жалей,
Ведь выпить больше не придётся,
А кровь приметит на земле,
Багровое слепое солнце.

Да на гитаре поиграй,
Нагнала непогода тучи,
Мы попадём в наш светлый рай,
Сыграй ”На сопках...”, друг поручик.

Вдали заброшен отчий дом,
У тына стройные рябины,
За волю-матушку умрём,
И честь свободного Харбина.

Бью копытом о землю,
Я яростный бык,
И совсем не приемлю,
Удары судьбы.

Для чего вы кричите,
Что погибну я ? Вздор!!!
Люди злые - молчите!
Вон идёт матадор.

Представитель их рода,
Жрец из тёмных веков,
Матадора работа,
Убийство быков.

Жгучим роем осиным,
Впился в тело металл,
Я упал, обессилев,
Но назло людям встал.

А теперь помолитесь,
Алчным лживым богам,
Матадора-убийцу,
Поднял я на рога.

Алой кровью окрасив,
Горячий песок,
Чем испортил им праздник,
Не склонившись у ног.

Но уже настигает,
Ваш неправедный суд,
Вмиг толпой с ног сбивают,
И на бойню везут.

Каталонская ночь за раскрытым окном,
В принесённом коктейле зеленеет мохито,
Обольстительных глаз океанское дно,
Поиграй на трубе, моя Хуанита.

Разорви блудный сумрак соцветием нот,
Будоража огней барселонских асбест,
Опоила меня галисийским вином,
Хуанита - сыграй на блестящей трубе.

Ожерелье надень апельсиновых лун,
Запорхай зацеловано пёстрой колибри,
Стильным джазом раскрасив ночную смолу,
С переливом тропическим Парамарибо.

Упоительно дуй, не жалея себя,
Сладких губ арагонских пылает имбирь,
Шёлком пальцев кофейных в такт теребя,
Мелодичную суть серебристой трубы.

Хуанита - звенит дальних звёзд мельхиор,
Затаённый экстаз силы нет побороть,
Извергают вулканы горячий ликёр,
На манящей земли влажную плоть.

Семь рассветных коней начинают разбег,
Ими правит судьба на скрипучей арбе,
Уносящейся памяти сохраню оберег,
Как играла ты ночью лунный джаз на трубе.

Потанцуй со мной вместе, пришедшая Смерть,
Обними упоительно в призрачном танце,
Светлячками огни разлетелись во мгле,
Потанцуй со мной, Смерть, последнее танго.

Под щелчки кастаньет, рук белёсых хлопки,
Подмешай мне в вино раствор амальгамы,
На ”Летучий голландец” взошли моряки,
Отправляясь в путь дальний от пристани Гавра.

Поцелуй меня, Смерть - увлечённо, взасос,
Черногубием рта возбуждая инстинкты,
Смуглый низкий малаец - корабельный гарсон,
Бренди в кубке несёт цвета лунной мастики.

На полу мне отдайся, обнажённая Смерть,
Выпей жизнь в исступленьи до гранатовой капли,
Возле тонких колонн злые жрицы во тьме,
Безразлично застыли, как сонные цапли.

А теперь уходи, надоевшая Смерть,
Нам двоим в этом мире становится тесно,
Мотыльком упаду на разбитом стекле,
Завтра с первым лучом непременно воскресну.

Вновь станцуешь со мной, чайноглазая смерть?

Любимой книге моего детства шведской писательницы Марии Грипе ”Эльвис! Эльвис! Просто Эльвис”( она до сих пор со мной)

По черепице стокгольмских крыш,
Сиропом красным разлит закат,
Эй, Элвис Карлсон - привет, малыш!
Тебе, как в детстве я снова рад.

Ведь был когда-то таких же лет,
И ты мне стал почти что брат,
Да вот как видишь - сам постарел,
Былого детства прошла пора.

Макает осень в гладь луж листы,
И рок-н-ролла звучит мотив,
Хотела мама, чтоб звался ты,
Как Элвис Пресли - её кумир.

Сидишь всё так же на берегу,
В одну девчонку душой влюблён,
Портовых кранов привычный гул,
Звучит басами в окне времён.

Мой друг старинный и чуть смешной,
Кому не страшен столетий бег,
Подарит книга нам встречу вновь,
Хранят страницы двадцатый век.

Горести, обрыдлые печали,
Длинные ноябрьские дожди,
Я по коже рук твоих скучаю,
Разделив покой с остывшим чаем,
Не спеши разлука, подожди.

Низкое титановое небо,
Солнца восходящий бледный круг,
Всё так монотонно и нелепо,
Месяца двурогий жёлтый гребень,
Вновь укрылся в звёздную нору.

Чахнет на окне герань в горшочке,
Надобно собраться и полить,
Да до булочной пройтись пешочком,
Скоро уж зимы морозной щёчки,
Заалеют, словно снегири.

Что любовь? Привычная утрата,
В сундуке моём полно утрат,
Бриллиантами на два карата,
Фонари мерцают у ограды,
Чай остывший пью опять с утра.

Клочья малахольного тумана,
Ноября порвавшийся сюртук,
Вздорного хмельного старикана,
Трубку подносящего ко рту,
Сизый дым пуская в высоту.

Я заходил в эти тёмные улицы,
Сзади шептались столетние кедры,
Рябь волновали в чернильницах-лужицах,
Медные ветры, колкие ветры.

Люди в цилиндрах и праздничных масках,
К площади шли золотыми мостами,
Солнце упало и тут же погасло,
В чрево фонтана, сумрак фонтана.

Пели от ветра скрипучие ставни,
Я понимал - идти больше не к кому,
Грустный старик со свечой показал мне,
Пыльное зеркало, странное зеркало.

Дева-монахиня стала у зеркала,
Пряча украдкой съехавший локон,
Я разглядел в отраженье ореховом,
Страшного волка, клыкастого волка.

”Ты ли?” - тихо спросила монахиня,
”Нет!!!” - я отпрянул, споткнулся и вскрикнул,
Образ горел в сиреневом пламени,
Адского лика, грозного лика.

Я убегал из этого города,
Чувствуя, что проклятие сбудется,
Змеями сзади шипели от голода,
Тёмные улицы, мёртвые улицы.

Бедный Джордж - славный парень он был,
И на фронте не стал дезертиром,
Миражи, миражи, миражи,
Лицемерие правит всем миром.

Старой Англии вечная спесь,
Словно куклы поломаны судьбы,
Заправляет тщеславие здесь,
Врёт парламент, врёт церковь, врут люди.

Как родная и вздорная мать,
Приучала с рожденья к обману,
Ты убит и забыла жена,
О тебе, как любовница Фанни.

Ты погиб на преступной войне,
Войны все изначально - преступны,
А коньяк - утешенье жене,
Ты же - стал разложившимся трупом.

Квинтэссенция смертной любви,
Пулемёта немецкого жало,
Бедный Джордж - похоронен, забыт,
Никому тебя было не жалко.

По роману Ричарда Олдингтона ”Смерть героя”

Табуны мои разномастные,
Рыже-бежевых лошадей,
А печали то все напрасные,
Как круги на вешней воде.

Табуны мои золотистые,
Жёлто-пегие табуны,
Обними меня, рань лучистая,
Молодой грядущей весны.

Заполошные кони резвые,
Хоть устали вы за года,
Бездорожьем я не побрезгую,
И своё ухабам воздам.

И пусть сбилось снова дыхание,
Холм с разбега еле беру,
Но влечёт ещё зорька ранняя,
Баньки где в саду прочный сруб.

Табуны мои, кони с гривами,
Ржут отчаянно, бьют ногой,
На траве кобылы игривые,
Жеребёнок скачет рябой.

Превзойти дороженьки торные,
Вы на белый свет рождены,
Табуны мои непокорные,
Загулявшие табуны.

Стихия воды, глазницы морей,
Роптание волн звучит внутривенно,
Опаловый плёс застыл в ноябре,
Укрытый белёсыми шапками пены.

Седой парикмахер старик-океан,
Ровняет их трепетно сотнями ножниц,
Над стройными соснами рыжий закат,
Гефест обронил раскалённый треножник.

Приди на мой зов, восстань из глубин,
В таинственном свете трёхликой Гекаты,
Созданье сжигающей сердце любви,
В наряде ракушек придонных богатом.

Морские коньки безмолвно скользят,
Соцветие звёзд рассыпало стразы,
Утёсы во тьме о чём-то грозя,
Страшат кораблей деревянные вазы.

Стихия воды, дающая жизнь,
Русалок власа - серебристая пакля,
Фаянсом рассвет вдали дребезжит,
По коже текут солёные капли.

Белый волк я, живущий где льды,
Там янтарное солнце повисло,
У бескрайней холодной воды,
На скале замерла руна Иса.

Взмахом крыльев полярной совы,
Ночь зеркальная днём обернётся,
И со сходом ревущих лавин,
Оголятся от кратеров донца.

Белый волк - такова моя суть,
Пусть хохочет сестра-росомаха,
В инеистом замёрзшем лесу,
Платья судеб соткали Три Пряхи.

Руна Иса мерцает во мгле,
Вой протяжный разносится в марте,
Из разверзнутой пасти моей,
Застывая слюной на базальте.

Я - дух дня, нифльхеймский колдун,
Слуги чьи чёрно-бурые лисы,
На непознанный Север веду,
Край, где властна одна руна Иса.

Виртуальная любовь,
Квинтэссенция обмана,
Шлейф случайного романа,
Под которым прячут боль.

Или просто сплин и блажь,
Одевая чьи-то маски,
Чтоб влюбляться без опаски,
И в сети сгореть дотла.

А в реальности вновь быт,
Ипотека и работа,
Непрерывные заботы,
Нелюбимый муж, что злит.

Как и склочная жена,
Надоевшие соседи,
В голове гуляет ветер,
Да опять пуста мошна.

Но какой горит пожар,
За экраном монитора!
Баловница за которым,
Та, полна что нежных чар.

Или мачо и плейбой,
Обработан в фотошопе,
Яхта у него и ”Опель”,
Он в круиз зовёт с собой.

Виртуальная любовь,
Для двоих она награда,
Чьи сердца вдали, но рядом,
Согревает пламя вновь.

Неба ржавая клетка,
Время рябью бежит,
Под порывами ветра,
В лужах чёрного цвета,
Отражаются вновь гаражи.

Как ещё до потопа,
До рожденья Земли,
Гаражей отлетевшая бронза,
Мир уснувший давно от наркоза,
И свинцовое солнце вдали.

Здесь насельники дна,
В грязных старых бараках,
Стойкий запах вина,
Вонь залитых канав,
Непременные драки.

Крик голодных котов,
Да собак лай побитых,
Наркоманов притон,
Симбиоз всех грехов,
Душ погубленных битум.

Через тернии к звёздам,
Через хаос к себе,
Не рабом быть судьбе,
А искать вольный воздух.

Обречённо ползёт,
В непокорной руке,
Вечности скарабей,
Улетит звездолёт.

Через сонмы миров,
Обрести свою суть,
На планете, где суд,
Под эгидой воров.

Оживить край пустынь,
Не погибнув во тьме,
Тиранический смех,
От людей отвести.

Даже если ты сам,
Кем-то созданный клон,
И с начала времён,
Не имел паруса.

Птицей Рух с высоты,
О камни упасть.
Свергнув деспотов власть,
Расцвели чтоб цветы.

Ты говоришь - я холоден, бесстрастен,
Другим свой пыл с вниманием даря,
Как дребезжит фарфоровое счастье,
Среди безликих дней календаря.

И как дрожит оно в тиши - послушай,
Как будто сердца тонкая струна,
Прошу не лезь ко мне словами в душу,
Она тоской с рождения больна.

Любви моей фарфоровая ваза,
Давно тобой разбита на куски,
И ни к чему в ночь брошенные фразы,
Как ни к чему касание руки.

Оборвалась опять нить разговора,
Стекает тушь с изящного лица,
Куски фарфора означают ссору,
С ней приближенье для любви конца.

Я так устал, о мелочах чтоб спорить,
Витает призрак прошлых октябрей,
Моя душа застывшая в миноре,
Разбитой вазе не находит клей.

Зачем твой взгляд, в глубинах глаз таящий,
Разлуки след и ревности укор,
Смотри - судьба в кладовку жизни прячет,
Угасших чувств утерянный фарфор.

Помню в рань июньскую,
У реки излучины,
Лодка плывёт узкая,
В ней скрипит уключина.

Зорька златокудрая,
Размахнула косами,
Лето луг припудрило,
Травяными росами.

А в затоне лилии,
Как невесты белые,
Норовит увиливать,
Плотвичка сребротелая.

У ракиты маленькой,
Мост стоит из дерева,
Рыбаков завалинка,
В камышах затеряна.

Заслонилась зеленью,
От дороги кромочка,
За уснувшей мельницей,
Пастухи с котомочкой.

Напоило росами,
Лето землю вволюшку,
И туманной проседью,
Затянуло полюшко.

В доме восемь, квартире пять,
Проживает несчастный бес,
Не даёт он ночами спать,
Всё стучит по ржавой трубе,

В доме восемь, квартире пять,
Хмурый ангел настойку пьёт,
Поправляя седую прядь.
Пряча крылья свои в комод,

А напротив, в квартире шесть,
Проживает мадам Клико,
И роняя златую шерсть,
Стережёт её медный кот,

Утром охровым управдом,
Раздаёт жильцам всем рубли,
И читает он Канта том,
На скамейке из гибких ив,

Бес и ангел приводят дев,
Да лобзают их что есть сил,
В луж прозрачных святой воде,
Отражается неба синь.

Я в том доме давно живу,
Листья пряные октября,
На рубиновых клёнах рву,
Проходящим жильцам даря.

В графстве Кент турнир объявлен славный,
Будут там земель окрестных главы,
Приз - полцарства, книга, что святая,
И принцесса вздорная рябая.

Первый мой соперник - рыцарь Готфрид,
Чей в железо облачённый профиль,
Я копьём своим помял изрядно,
Чтоб другим бы было неповадно.

Говорит король - бери полцарства,
Я ему в ответ - хочу остаться,
В замке, где гуляет вольный ветер,
Замка лучше нет того на свете.

Мой второй соперник - крестоносец,
Вон как спесь слугу Христа заносит,
На стальных мечах гремела схватка,
Крестоносцу же пришлось несладко.

Вышел на ристалище епископ,
Книгу, мол, возьми - сказал он с писком,
В книгах я священных не нуждаюсь,
Вольным ветром по полям слоняюсь.

Третий мой соперник - дон Херано,
Празднует победу слишком рано,
Не поможет крепкая кираса,
Я стрелой сбиваю ловеласа.

Вот ногой кривою выступая,
Подошла принцесса, что рябая,
Я ей говорю - прости, миледи,
В моём замке ждёт другая леди.

Тут король не выдержал - спустился,
По всему видать монарх взбесился,
Говорит - так в чём твоя отрада,
Если не нужна тебе награда?

Я ему сказал - наш мир химера,
Счастья в дамах нет, во власти, вере,
Я умчусь туда, где ласки ночью,
Пышногрудых молодых молочниц.
Где вино течёт ручьём без меры,
Чтобы в лапы не попасть химере.

На коня вскочив, копьё оставив,
Мчусь что сил лугами и мостами,
А полцарства, книгу и девицу,
Шут придворный взял под видом принца.

На Москву мы шли да с Деникиным,
Воевали всё - нет уж сил,
В той стране, что кровью политая,
Комиссарочку полюбил.

Горькой водочки хлопну чарочку,
Бьётся мне в окно нетопырь,
Комиссарочка, комиссарочка,
Подвела ты под монастырь.

Очи карие, брови чёрные,
А под кожанкой - револьвер,
Ты судьбою мне наречённая,
Нет таких в Крыму и Москве.

Пулемёт на резвой тачаночке,
Поливал горячим свинцом.
Комиссарочка, комиссарочка,
Изменила мне с подлецом.

И весенние вишни веточки,
Снегом выпавшим замело,
А её поставил я к стеночке,
Со слезой пустив пулю в лоб.

Подкурю-ка я от огарочка,
Папиросочку поутру,
Комиссарочка, комиссарочка,
Без любви твоей я умру.

Поэт Билецкий пил четвёртые сутки. Пил безбожно, зло, запойно. Во вторник его исключили из Союза Литераторов за конформизм, романтизм и недостаток соцреализма. Сожительница поэта, Сонечка, узнав об этом, сразу же переселилась в квартиру к престарелому писателю Барбарисову, у которого соцреализма было с избытком.
"Ну вы меня ещё вспомните!" - Аристарх Билецкий, как был в трусах и майке спустился в холл бывшего дворянского особняка, в котором нынче располагалось коммунальное жильё, подошёл к тяжёлому высокому зеркалу в золочёной оправе, чудом сохранившемуся от прежних владельцев и красной губной помадой, забытой в спешке Сонечкой, написал на нём:

"Что ж ты смотришь так, морда мятая?
Али с правой в глаз мутный хошь?
А в штанах моих да в карманчике,
Выкидной лежит острый нож,

Морда наглая, морда спитая,
Хоть в трактир иди - попляши,
Мало всё, видать, тебе спирта то,
Так и плюнул бы от души."

Морда подленько усмехнулася,
Заблестела вся, что алтын,
Отвечала мне: "Что беснуешься?
Морда в зеркале - это ты."

Гордый своим поступком и с удовлетворением отметив, что его никто не видел, он поднялся в свою комнату. Налив остаток водки в стакан и выпив залпом содержимое, поэт Билецкий упал на жёсткую железную кровать и впал в забытьё. Очнувшись через неопределённое время, он с изумлением обнаружил, что за его столом сидит чёрт.
"Ну вот и допился" - вздохнул Билецкий.
Чёрт между тем не показывал никаких проявлений агрессивности, более того - он поставил на стол бутылку и довольно приятным баритоном сказал: "Ликёр "Моунтайн Блу - рекомендую."
"Ну и хрен с ним, с чёртом я ещё не пил" - Аристарх Билецкий сел на табурет напротив чёрта и подвинул к нему свой стакан.
"Весьма недурственно!" - отметил Аристарх, опорожнив стакан от приторно-сладкой жидкости голубого цвета.
"Контрафакт не пьём, только качественный продукт" - чёрт цокнул языком и налил ещё.
"Теперь ты у меня душу потребуешь?" - Аристарх закурил и недобро уставился на чёрта.
"В любое другое время - безусловно, но сегодня в аду день исполнения желаний, который бывает раз в несколько тысяч лет. Выпала моя очередь и я выбрал тебя , до завтрашнего утра могу выполнять все твои желания. "
Билецкий задумался, снова пододвинул стакан к чёрту и сказал: "Наливай до краёв".
В актовом зале Дома Литераторов, у перекрёстка Котельнической и Малой Можайской проходило собрание на тему: "Соцреализм - орудие пролетариата против декадентов". Председательствующий, Степан Пестрорядов зачитывал с трибуны об усилении классовой борьбы в мире и роли искусства, как средства просвещения масс. Внезапно из боковой двери показались Аристарх Билецкий и чёрт, одетый в узкие клетчатые щеголеватые брюки, жёлтый короткий пиджак и цилиндр. Сам же Билецкий важно ступал в тоге римского императора.
"Товарищи, сюда нельзя, здесь проходит заседание!" - Пестрорядов недоумённо смотрел на вошедших.
"На какую тему, позвольте спросить?" - нагло поинтересовался чёрт, ласково поглаживая когтистой лапой свои покрытые бриолином волосы.
"Вас это никоим образом не касается. товарищи, ну выведите же их отсюда!" - нетерпеливо закричал председательствующий.
Но его голос прервали заигравшие фанфары и из соседней двери показалась целая процессия. Голые нимфетки и молодые атлеты в костюмах Адама несли на подносах всё то, о чём советский человек мог только мечтать: жареную дичь на фарфоровых тарелках, экзотические фрукты, нарезанные балык и ветчину, французские сыры и прочее. Два здоровенных абиссинца тащили большую амфору с душистым древнеримским вином, подросток-малаец нёс дорогие кубинские сигары.
Нимфетки тотчас же принялись усаживаться на колени поэтов и писателей, молодые атлеты флиртовали с писательницами и поэтессами. а Билецкий и чёрт взошли на сцену к президиуму. Отстранив окончательно ополоумевшего Пестрорядова, Билецкий произнёс речь:
"Соцреализм, говорите? Ну-ну...Сейчас проверим. Кто считает себя соцреалистом - пусть покинет собрание, мы никого не держим, дверь открыта. "
По залу пронёсся ропот, однако никто, за исключением больного язвой, простатитом, мочекаменной болезнью и давно из-за возраста не интересующегося женщинами критика Юрия Гоголевского не встал с места.
"Так - продолжал Билецкий - может быть вас сдерживает обстановка, не хотите ли перенестись в земной рай?"- Аристарх подмигнул чёрту и стены и потолок исчезли, собравшиеся оказались на изумрудной лужайке с фонтанами и кипарисами. Абиссинцы принесли кубки и каждому подливали душистое древнеримское вино. Очень быстро борцы с декадентами превратились в пьющих, закусывающих и устроивших страстную оргию персонажей.
"Соцреализм" - хмыкнул чёрт и подмигнул Билецкому.
"Пусть порезвятся" - отозвался тот.
С наслаждением выкурив по сигаре, чёрт и Билецкий смаковали охлаждённое шампанское.
"Ну пожалуй хватит, скоро утро" - неторопливо проговорил чёрт.
"Да, соцреализма уже с избытком" - согласился Аристарх.
"Тогда прощай" - чёрт протянул Билецкому когтистую лапу.
"И кстати, между нами - я на самом деле никакой не чёрт" - чёрт вздохнул и испарился.
Лужайка исчезла и все снова оказались в актовом зале Дома Литераторов. Пока публика приходила в себя, Аристарх по-быстрому смылся. Взойдя по лестнице на свой этаж. он обнаружил у двери комнаты Сонечку, стоявшую с видом нашкодившей кошки.
"Недолго твой соцреализм с Барбарисовым длился" - на ходу бросил Билецкий.
Сонечка виновато кивнула и поцеловала Аристарха в щёку.
"Вымой полы, постирай вещи и не буди меня до полудня" - добавил Билецкий. Сонечка вновь согласно кивнула.
"Соцреализм" - отметил про себя Аристарх, разделся, лёг на кровать и погрузился в безмятежный сон.

Даррен проснулся от холода. Пришедшая в Бостон поздняя осень давала о себе знать. Налетевший ветер гнал красно-жёлтые листья клёнов по тротуару, тяжёлое молибденовое небо нависло над домами. В лицо Даррену пахнуло дешёвым джином.
”Надо двигать на юг, здесь мы за зиму околеем” - грузный пятидесятитрёхлетний Хью стоял на неверных ногах и дышал на Даррена. Тот нехотя вылез из спального мешка и сел на тротуар. Как и для всех бездомных время давно потеряло для него смысл, разграничиваясь на тревожный обрывистый сон, посещение социальной столовой и поиск новой дозы.
Даррен Бизли был высоким афроамериканцем, уже почти четыре года плотно сидящим на наркоте. Когда-то он работал в офисе строительной кампании в отделе продаж, был женат на красавице Кимбрелл, с которой у них было четверо детей. Даррен вспомнил дом, лужайку, бассейн во дворе, рыжего спаниеля Чарли и тот день, когда его сократили, долгие безуспешные поиски работы, развод с Кимбрелл, раздел имущества, съёмное жильё в трущобах и свою первую дозу. Сизо-розовый туман заволок сознание.
”Дай глотнуть” - он протянул руку к бутылке джина, отпил глоток и тут же выблевал содержимое на фонарный столб.
”Не можешь пить - не берись!” - Хьюго вырвал бутылку у Даррена и положил в карман вытертого пальто.
”Ладно - примирительно сказал он через минуту, закуривая сигарету - пошли в чёртову столовую, я устал и голоден”.
Даррен собрал свои немногочисленные пожитки и они неспешно побрели к столовой. Ветер всё усиливался, по дороге проехала машина коммунальной службы, клерки спешили в офисы, полицейский-азиат подозрительно посмотрел в их сторону. Пройдя два квартала Даррен и Хью стали в конце длинной очереди, ведущей в столовую.
”Эй, мальчики - за три бакса сделаю незабываемый минет” - вышедшая из-за угла старая проститутка Лиззи, противно и хрипло смеясь, направилась в их сторону. Лиззи не была наркоманкой, она, как и Хью отдавала предпочтение алкоголю.
”Я заплачу три бакса, чтобы ты мне его не делала” - осадил даму Хью и протянул ей оставшийся джин.
”Ты - сволочь!” - удовлетворённо ухмыльнулась Лиззи и сделала долгий глоток...
Даррен вышел из столовой и посеменил на окраину города. Хью и Лиззи исчезли в поисках алкоголя. Промозглый день напоминал о кратковременности и бесполезности человеческой жизни. Продав знакомому ирландскому барыге украденный вчера вечером из машины ноутбук, Даррен приобрёл новую дозу и уселся в малолюдном месте под деревом, подтянув свитер и оголив левую руку, он перетянул её жгутом, привычным движением вколов содержимое шприца в вену. Даррен растворился в сизо-розовом тумане.
Перед ним открылось зелёное, глубокое море. Даррен стоял на борту каракки с флибустьерами, он и сам был одним из их команды. По обе стороны корабля проносились и застывали на мгновение в воздухе летающие рыбы, на западе опускалось багряное солнце. ”Саргассово море” - догадался он. Внезапно по правому борту показался королевский фрегат. С грянувшим залпом вылетела стая ядер, часть из которых попала в каракку. Вышедший на палубу капитан пиратов хотел крикнуть:” К бою!”, но переломанная от ядра и упавшая ему на голову мачта, словно чёрная метка, указала на результат этой схватки. Со следующим залпом трюм дал течь и корабль захлестнула солёная, безжалостная вода. Ухватившись за остаток мачты, Даррен судорожно вцепился в мокрое дерево. Течение унесло его в сторону и вот уже над водой расстилалась южная карибская ночь. Полная Луна осветила воду. Вблизи выросли очертания небольшого тропического острова. Даррен оставил мачту и поплыл ему навстречу. Рассекающие в лунном свете воду дельфины словно указывали дорогу. Прилагая последние силы и выбравшись наконец на берег, Даррен рухнул на белый песок. Отлежавшись, он двинулся через низкие заросли к центру острова. За пальмами забрезжил свет и Даррен оказался у высокой хижины из тростника.
Войдя внутрь, он увидел сидящую на троне из эбенового дерева обнажённую девушку в головном уборе из птичьих перьев.
”Кто ты?” - прошептал он высохшими губами.
”Я Ракасса, жрица мамбо” - ответила девушка.
”Теперь ты часть коллекции” - добавила она.
”Какой коллекции?” - недоумённо уставился Даррен.
”Коллекции Барона Субботы в парке Оплёванных Душ” - безразлично отозвалась девушка.
Тело Даррена содрогнулось от конвульсий, в глазах замелькали протуберанцы и он стал превращаться в большую, чёрную и уродливую бабочку. Ракасса взмахнула небольшим бронзовым жезлом и Даррен-бабочка закружил по хижине, тут же открывшаяся фиолетовая воронка захватила его и поглотила. Казалось прошла Вечность, прежде чем Даррен пришёл в себя и открыл глаза. К его ужасу глаз оказалось много. Даррен висел чёрной многоглазой бабочкой, приколотой булавкой из блестящего металла к вертикальной зелёной подушке. Его плоть - волосатая, многоглазая , со множеством скрюченных ножек, безвольно дрожала в полутьме. Осмотревшись по сторонам, Даррен увидел мириады таких же бабочек, приколотых булавками к подушкам. Все они были разных цветов и оттенков, но такие же уродливые, как он сам. Приглядевшись, Даррен узнал в двух из них Хью и Лиззи.
”Вы как здесь очутились?” - подумал он.
”Так же, как и ты” - раздался в голове знакомый голос Хью.
”Проклятый корабль флибустьеров” - присоединилась Лиззи.
”Что с нами сделали?” - спросил Даррен-чёрная бабочка.
”Хуже, чем уже сделали быть не может!” - в голове прозвучал полный отчаяния голос Хью.
”Может это сон?” - запищала Лиззи, хлопая безобразными крылышками.
”Нам не может снится один и тот же сон” - с раздражением ответил Хью.
Даррен закрыл глаза, чувствуя, что ещё немного и он безвозвратно сойдёт с ума...
Очнулся Даррен под деревом на окраине Бостона. Холодный липкий пот стекал по его лицу, смешиваясь с каплями осеннего дождя. Его сильно мутило. С отвращением отбросив лежащий рядом шприц далеко в сторону, он поплёлся к столовой. Проходя мимо места, где обычно покупал наркотики, Даррен с изумлением увидел, что наркоторговцы - это на самом деле те же жрицы мамбо из высокой хижины, только в мужских телах. Алкоголь в магазинах продавали они же, облачённые в плоть дородных тёток, усатых мексиканцев и бледных меланхоликов.
Возле моста лежал Хью, рядом валялась пустая бутылка джина. Даррен наклонился к Хью, тот еле дышал.
”Очнись, старый пьяница!” - растормошил Даррен Хью.
Тот что-то промычал в ответ.
”Ну уж нет, теперь мы не попадём ни на какой дьявольский корабль!” - Даррен подхватил Хью под руки и они вместе поковыляли к клинике монастыря Святого Бернарда.

В тумане рдеют мокрые рябины,
Прощальным клином плачут журавли,
Нас поглотила целая лавина,
Но не снегов, а искренней любви.

В небесной сини солнце еле светит,
Но я горю от нетерпенья весь,
Лишь ты одна на всём огромном свете,
Неповторимый горный эдельвейс.

Такой, как ты на всей земле не встретить,
Хоть обойди за годы и века,
Над головой бушует вольный ветер,
Снега любви срываются со скал.

Я заключу тебя в свои объятья,
Ведь бесконечно ты мне дорога,
И Королевы Снежной будет платье,
К твоим родным положено ногам.

Ты слаще, чем пленительные вина,
Я воспеваю оду октябрю,
Нас поглотила сильных чувств лавина,
За это я её благодарю.

Королеве моего сердца...

Я Вам и друг душевный и любовник,
О, самая речная из наяд,
А за окном колышется терновник,
Замёрзших ягод аромат тая.

Ноябрьский дождь свинцовый день тревожит,
Не уставая спозаранку лить,
Я Вас люблю - отчаянно, до дрожи,
Как только можно женщину любить.

Ваш поцелуй застыл на моём теле,
Как прилетевший нежный мотылёк,
И несмотря на жизни всей потери,
Огонь любви в себе сберечь я смог.

Конечно, Вы - античная богиня,
Конечно, Вы - судьбы роскошный дар,
И если мир от пламени погибнет,
То я войду за Вами в тот пожар.

Беспечно спи, фламинговое чудо,
Бежит сквозь пальцы времени песок,
Я Вас любить всегда до гроба буду,
И напишу ещё немало строк.

Я подниму Ваш стан на сильных крыльях,
Да вознесу над бренною землёй,
Чтоб в отраженьи чайных глаз красивых,
Услышать вновь Ваш голос внеземной.

В огромный город поутру пришёл,
Базарный день, людьми забита площадь,
Я на ступени грязные взошёл,
И прокричал вовсю как можно громче:

”Отриньте страх, отриньте мерзкий страх,
Иначе всем спасения не будет”,
А мне в ответ:” Мы избегаем драк,
Ведь мы всего лишь маленькие люди,

С рождения впитали с молоком,
Что государство всё за нас решает,
И ты не будь глупцом и чудаком,
Прожить намного легче будет в стае”.

Они смотрели сонмом мутных глаз,
Один из них уже готовил камень,
Слепые слуги порождений зла,
Которое здесь правило веками.

”Не верьте лжи, не верьте подлой лжи,
Что рай и ад посмертно уготован,
Земная жизнь - тюремный лишь режим,
Идей, эмоций рабские оковы,

Вы изначально не были людьми,
В высоком небе птицами летая”,
В ответ слова:” Ты Бога прогневил!”,
Гудела человеческая стая.

Капля дождя скатилась, как слеза,
Я посмотрел в недобрые их лица,
И вспоминал, как много лет назад,
Над городом кружили люди-птицы.

Мне нравится тебя любить,
Когда уснул подлунный город,
В одну невидимую нить,
Слова вплетая разговоров.

Мне нравится тобой дышать,
А осень вновь рисует кистью,
Багряным ворохом лежат,
Октябрьские шальные листья.

Мне нравятся твои глаза,
Они под цвет янтарных клёнов,
Как будто бы в полёт спешат,
Два тёплых жёлтых махаона.

Я обожаю те часы,
Что очень быстро пробежали,
За контуром лесных вершин,
Разделены мы берегами.

Твоя бездонная душа,
Вселенскому подобна чуду,
Под сенью звёздного ковша,
Любимой имя не забуду.

Скрижали судеб украду,
Вдохнув последние гвоздики,
Орфеем в самый ад сойду,
За несравненной Эвридикой.

Мне нравится тобою жить,
И нет что между нами лжи,
Ведь счастье в мире есть, скажи?

Я уйду в перламутровый дым,
На щите, со щитом ли - не важно,
Покидая бескрайние льды,
Оставляя высокие башни,
У свинцовой холодной воды.

Белых чаек горячая кровь,
Налипает на кварцевых скалах,
Этот край обходила любовь,
Лишь Луна бледным блюдом мерцала,
По неправедной воле богов.

Приспущу сине-бронзовый флаг,
Дверь забив напоследок гвоздями,
Стылым утром лиловая мгла,
Подкрадётся с косыми дождями.

Сколько тысяч потерянных лет,
Я скрывался в кромешном безлюдье,
Головешкой в каминной золе,
Но русалок холёные груди,
В пене волн, словно мой оберег.

Приведу вороного коня,
И вскочив, оглянусь в раз последний,
На заре наступившего дня,
Манит небо оттенками меди,
Будто рыцарей древних броня.

Кисловатого выпью вина,
Бросив кубок в пучину морскую,
Надевая рубаху из льна,
Чтоб отправиться в землю Святую,
На галере, где ропщет волна.

Время утекает, как песок,
Как вода и облака на небе,
Длинный сон, протяжный глупый сон,
Эта жизнь жестока и нелепа,
В ней людей случайных целый сонм.

Ну а те, кто дорог и любим,
Будто снегом тронутые птицы,
Улетают от промозглых зим,
Чтобы снова в мире воплотиться,
Маревом туманным из низин.

Бриллианты, деньги и дворцы,
Разве в этом для души богатство?
Смысл того познали мудрецы,
Только люди, чьи сердца роднятся,
Заменяют золота ларцы.

Сорок восемь пробежавших лет,
На листке оставленная цифра,
И стихов моих неровный след,
Сохраняя элементы шифра,
Канут в мир объявшей плотной мгле.

Кем я был? Ценитель терпких вин,
Роттердамского всё ж не затмил Эразма,
А толпу отчаянно гневил,
Да одной богине желтоглазой,
Посвящал сонеты о любви.

Глоток вина, индиговые губы,
Звёзд ожерелье рухнет в чёрный снег,
Твердил палач:” Она тебя погубит!”,
Я отвечал, до боли стиснув зубы:
”Она, как я - такой же человек”.

”Ты видно слеп? У ней сплошные змеи,
Смешались вместе с прядями волос”,
Я отвечал:” Тяжёлый меч Персея,
Не видит в ней проявленное зло,
Карать невинных дух мой не посмеет”.

”Ну что ж , глупец - отбросил маску Зевс,
Твоя строптивость костью стала в горле,
Я соблазнял и жён чужих и дев,
Она одна была лишь непокорна,
Горгоной быть - таков её удел,

Так волей Геры было решено,
Чтоб превращала в камень всех смотрящих,
И как Пандора, что открыла ящик,
И как Ясон, похитивший руно,
Ей лишь страдать безмерно суждено”.

”Нет, грозный Зевс, чья сущность- плутовство,
Ведь я Персей - потомок великанов,
Гнилое сердце поражу мечом титана,
Теперь богов не властно колдовство,
Я над тираном меч занёс руками...

Голоса, голоса в голове,
Замолчите! Я снова прошу,
С новых войн начинается век,
Как постылый неправедный суд.

Не терзайте сознанье моё,
Потемнели в углу образа,
Лезет нечисть да в каждый проём,
Голоса, голоса, голоса...

То ли рык, то ли рёв, то ли плач,
Превратился в стенающий хор,
Эшафот покидает палач,
Вытирая кровавый топор.

Выстрел. Взрыв. Оглушающий крик.
На лице у ребёнка слеза,
От обстрелов земля вся горит,
Вот идут добивать. Голоса...

За кустом уже клацнул затвор,
Сотни глаз в мутной злобе глядят,
Вызывая вселенский раздор,
В телевизорах бесы сидят.

Возбуждая инстинкты толпы,
Прикрываясь весомостью фраз,
А народы, что слишком глупы,
Обманули в стотысячный раз.

Эта ночь, словно палевый плед,
На седые наброшенный звёзды,
На тревожной изрытой земле,
Свили люди бетонные гнёзда,
Отражаясь в прозрачном стекле.

Будто сором покрытый пустырь,
Одинок, как предавший Иуда,
Я надежды сжигаю мосты,
И шепчу непрерывно псалтырь:
Как ты там, желтоглазое чудо?

То спустившийся вороном сплин,
Вновь клюёт непокорную душу,
А она, унывая - болит,
Но не в силах заклятье нарушить,
Ищет свет от звезды, что вдали.

Снова тащит судьба эшафот,
Где палач в сотый раз промахнётся,
Я матёрый противник невзгод,
Как ты там, желтоглазое солнце?

Я не Мастер, а ты не Марго,
Нам удача опять улыбнётся,
Ведь уже перейдён Рубикон,
Полный кубок возьму я рукой,
Даже если цикута на донце.

Мы читали вдвоём Джио Россо,
Наугад выбирая стихи,
Осыпались последние розы,
Укрываясь в рассветный порфир.

Растекался туман среброгривый,
”Быть ли вместе?” - спросил я тогда,
Провода отвечали надрывно:
”Никогда! Никогда! Никогда!”.

А ты словно бы не замечала,
Продолжая и дальше читать,
Улыбаясь немного печально,
Уголками красивого рта.

О драконах, порталах и чайках,
Сизых скалах и бездне морской,
Я подумал :” А ведь не случайно,
Повстречались мы в жизни с тобой?”

В цвет маренговый день разрисован,
Юркой ящеркой спряталась мгла,
Я влюблён в неземной этот голос,
Я люблю глубину жёлтых глаз,
Я люблю,
До экстаза,
Дотла...

Я не задушу тебя любовью,
Древнею эдемскою змеёй,
Положив украдкой к изголовью,
Том стихов и посвящений свой.

Не свяжу железными цепями,
Гордо птичка вольная летай,
Я ведь тоже сторонился стаи,
Чтобы вдаль манила высота.

Гири ожиданий не надену,
На ступни изящные твои,
Ты же из морской явилась пены,
Создана Амуром для любви.

И клубок земных противоречий,
Размотаем вместе мы с тобой,
Пусть согреет бархатные плечи,
Платье под названием любовь.

Или лучше нет - давай без платья,
Бросимся в пучину парой рыб,
Чтобы ощутить твои объятья,
Под Луной плескаясь до зари.

Ваза - счастья хрупкого подарок,
За стеклом качание ольхи,
Я тебе всем сердцем благодарен,
Что ты вдохновляешь на стихи.

Платиной осень усыпала дворики,
Стелется дым от пунцовых костров,
Листья сгребают румяные дворники,
В парке уснувшем под самый Покров.

В летнем кафе уже убраны столики,
Воду лакают собаки из луж,
Милые дворики, чудные дворики,
Как же я вас всей душою люблю.

Старых ”хрущёвок” прямоугольники,
Дикие груши у гаражей,
В окнах герань на подоконниках,
Свет посылающий в темень торшер.

И у подъезда скамейки из дерева,
Пенсионеры и крик детворы,
В прошлое нить ещё не утеряна,
Если остались такие дворы.

Дворики тихие, патриархальные,
Как пройти мимо, вас не любя?
Годы пройдя в ненужных скитаниях,
В них я нашёл отраженье себя.

Задрожал голос мой, захрипел,
Исписался - смеялись враги,
А когда-то соловушкой пел,
Да видать затихают шаги.

А я просто дыханье ловил,
Чтобы грудью полнее дышать,
Среди многих крестов и могил,
Чтоб не ссохлась больная душа.

Задрожала неверно рука,
На бумагу чернила пролил,
Словно стая взбешённых цикад,
Горло жёг растворённый этил.

Сигарет удушающий смрад,
Жёлтым облаком долго стоял,
Я адепт постоянных утрат,
Но на помощь ни разу не звал.

Что ж, октябрь - ливнем утренним лей,
И играй вдохновенья фагот,
С клином длинным больших журавлей,
Устремлюсь в свой последний полёт.

Ты - водопад, ты - красок смесь,
Оттенков, образов, желаний,
В умчавшемся протяжном сне,
Бежишь по лугу белой ланью.

Ты - капли тёплого дождя,
Стекающие вниз по коже,
В твой порт фрегатом заходя,
Я становлюсь на жизнь моложе.

Обетованная земля,
Лесов священных дева-жрица,
Волос Луны взошедшей прядь,
И колеса Вселенной спица,
Что вечность создано кружиться.

Дитя рябиновой зари,
И первородная волчица,
Звезда янтарная горит,
В тебе желая воплотиться.

Сурьмяной ночи колыбель,
Душа твоя свежа и пряна,
Ты аромат, что дарит ель,
Ты бриз и шелест океана,
Любви заветная Нирвана.

Богиня пламенной мечты,
Сошедшая в мир с высоты,
Как многогранна всё же ты.

Гаснут звёздочек на небе огоньки,
Сонно ёжатся задумчивые ивы,
Время лижет дни, как будто пёс с руки,
Мы пока ещё с тобою в мире живы.

И ещё вздыхаем часто по ночам,
Зов пульсаров в кровотоке ощущая,
В кашемир одета лунная печаль,
Осветившая стакан с остывшим чаем.

Ход часов и пачка тонких сигарет,
Трётся ночь о дверь стеклянную балкона,
Как последние из живших на земле,
Шелестят листвой оранжевые клёны.

Ты войди в тревожный предрассветный сон,
Хризолитовой укутавшейся ранью,
Долгожданная хрустальная Ассоль,
Воплотившаяся вестница желаний.

Просыпается бетонный грязный город,
Разбивая тьму на колкие куски,
Наваждение моё исчезнет вскоре,
Гаснут звёздочек на небе огоньки,
... звёздочек на небе...
...огоньки...

Опустите, витязи, мечи,
Вас безумцами сделали князья,
Кровь солёная во рту и пот горчит,
Поверни в родимый край коня.

Ты изранен, витязь и устал,
От летящих печенежских стрел,
Отдохни у ближнего куста,
Сколько слёз от войн на всей земле.

У землицы силы наберись,
Семь пройдя Калиновых мостов,
Да в град стольный, витязь, воротись,
Чтоб порушить княжеский престол.

Сколько лет вся эта кутерьма?
А народ не видит и гроша,
Но в хоромах, крепких теремах,
Пьют бояре мёд да из ковша.

Размахнись -ка витязь булавой,
И врагов всех в схватке одолей,
Тот народ свободою живёт,
Кто не терпит над собой царей.

А ты знаешь - мои розы чёрные,
То не траур любимая, нет,
На разлуку с тобой обречённые,
Нам не вытащить счастья билет.

И любовь, словно хрупкая куколка,
Никогда ей уже не летать,
Что ж ты плачешь красивая, глупая,
Ей ведь бабочкой больше не стать.

Не судьба мне вести тебя за руку,
В длинном платье и белой фате,
Мы с тобою раздельно состаримся,
Как слова на могильной плите.

Там следы солнце летнее высушит,
Дождь намочит умчавшихся гроз,
Несчастливая, что ж, будет притча та,
Как букет чёрных сломанных роз.

А ты знаешь - ведь так получается,
За судьбу коль не можешь решать,
То разлуками встречи кончаются,
И как розы чернеет душа.

Мы взлетим, как упавшие ангелы,
Вспомнив с болью экстаз высоты,
В мире новом чтоб встретиться заново,
Там, где пеплом не станут цветы.

Как ”верить” отличается от ”знать”,
Как тьма от света и Луна от Солнца,
Как от зимы пришедшая весна,
Как пена от настоя, что на донце.

А верящие вечно ищут знак,
В надежде подтвердить слепую веру,
И словно шорох листьев октября,
Витают их сомнения химеры.

Как частью целым никогда не стать,
Так не узнают верящие правды,
Наивная и детская мечта,
Что рай за святость станет им наградой.

С рождения блюдущие завет,
Поставлены системой на колени,
Им ложь пророков заменяет свет,
Под маской Бога скрылся тёмный гений.

Смешав добра и зла опасный яд,
Им колют в человеческую вену,
Как ”верить” отличается от ”знать”,
Познав - поймёшь всё это непременно.

Мы - талый лёд, мы - прошлогодний снег,
Мы брошенные в злую полночь дети,
Обманутые в лучшем естестве,
Дороги жизни заметает ветер,
Крутя комочки по сухой траве.

Застывшие, как мухи в толще лет,
Нелепые проказливые мимы,
Танцуем надоевший всем балет,
Включая элементы пантомимы,
Приснившийся, невыносимый бред.

Былых титанов занесённый след,
Гомункулы, холопы, вырожденцы,
Как бабочки насажены на клей,
С тоской в своём пустом, холодном сердце,
Измазаны в отравленный елей.

Откройте же зашитые глаза!
И языком отрезанным вещайте,
В век Золотой уж нет пути назад,
Кричат протяжно над причалом чайки,
Кровоточат поддельно образа.

Как выйти из навязанной тюрьмы?
Весь мир - макет и смена декораций,
То осознали лучшие умы,
И с культом сложных аберраций,
Уйдём в небытие так скоро мы.


Аберра́ция — заблуждение; отклонение от нормы; ошибки, нарушения, погрешности (лат. aberratio «заблуждение, уклонение, удаление, отвлечение» ← aberrare «удаляться, отклоняться» ← ab- «от» + errare «блуждать, заблуждаться; ошибаться; колебаться»).

Тихо... До чего же нынче тихо.
Слышишь? Еле шелестит камыш,
На столе прочитанная книга,
А в подполье чуть скребётся мышь.

Паутинка на ольховой ветке,
Вдаль столбы уносят провода,
Приуныли курицы-наседки,
Чувствуя, что скоро холода.

Во дворе оранжевые тыквы,
Вечером ещё принесены,
Не кричат с утра, как прежде хрипло,
Больше петухи-говоруны.

Я сижу в фуфайке на веранде,
И давлюсь прогорклым табаком,
Осень бродит по деревне ранью,
Гладя вербы трепетно рукой.

Хвороста б подкинуть надо в грубку,
Не замёрзнуть чтоб неровен час,
Хруст в сарае, поедает брюкву,
Жеребец каурый - лоботряс.

Тихо...Как же нынче тихо,
А на юге ведь идёт война,
Уберись назад, разрухи лихо,
Пусть наступит мирная весна.

На руках убаюкала Вечность,
Беспокойную душу мою,
Белых звёзд оголённые плечи,
Создавали вселенский уют.

Словно листья шуршали кометы,
Проносясь в путь по звёздным мостам,
Как кондуктор смотрящий билеты,
Млечный Путь провожал поезда.

А душа, молча сидя в вагоне,
Наблюдала цветное кино:
Зёв тоннелей, огни, перегоны,
Да галактик разлитых вино.

Кем я не был ещё в этом мире?
Оболочкой, квазаром, Луной,
Полным сердцем богини любили,
И отродья шли в злобе войной.

Сединой убелённые духи,
Призывали за грани границ,
Я стоял в посеребренном круге,
Не склонившись пред духами ниц.

Нависал сталактитовый город,
Подавляя ненужностью дней,
В тонких пальцах сжимал мандрагору,
Всадник-Смерть на латунном коне.

Застыл уснувший Марракеш,
Песок окрашен ночью охрой,
А лунный свет находит брешь,
В запыленных и узких стёклах,
В глазах арабских цвета беж.

Как суфий выжженной земли,
Вдыхающий цветы шафрана,
Читает ветер ряд молитв,
И гонят бриз от океана,
Под парусами корабли.

Пьёт чай уставший туарег,
Колючки вновь жуют верблюды,
Торговец - поседевший грек,
Что продаёт давно посуду,
В окно глядит в лиловой мгле.

Приносит волны океан,
Украсив берег шапкой пены,
Паломники из дальних стран,
Идут в объятья Карфагена,

Который здесь века блистал,
Но так же стал добычей тлена,
Как все, чей гордый пьедестал,
Вселенский фатум расшатал,
И поглотила дней геенна.

Запах горячей земли,
Западный ветер принёс,
Гасит на шхуне огни,
Рослый, курчавый матрос.

Океанический шторм,
Зверем голодным реви,
Дарят небесный восторг,
Листья священной травы.

Сколько ещё, капитан?
Старый маяк впереди,
Снизу глазами кита,
Донная ведьма глядит.

Сколько тайфунов ещё,
Ждут нас на этом веку?
Я потерял уже счёт,
Сотням дрянных барракуд.

Рот чуть скривил капитан,
Брызги летят от волны,
В тёмных глазницах - металл,
Словно стальных две Луны.

Будто сам дьявол морской,
Смотрит из ада на мир,
Правь же штурвал ты рукой,
К острову вечной любви.

Еле мерцает маяк,
Вот и совсем он потух,
Доминиканский там флаг,
Выпьем ”Бакарди” в порту.

Дикий дрозд над полем ржи,
Отчего сердечко ноет?
Птица певчая, скажи,
Что мне душу беспокоит?

Промолчал летящий дрозд,
Да не чаял я ответа,
На дороге с сеном воз,
Словно след былого лета.

Спит смородиновый куст,
Ожидая вскоре осень,
Комары вновь мак толкут,
И над лесом неба просинь.

Вечер августа зажёг,
Отдалённые Стожары,
К лугу жеребец бредёт,
Длинноногий и поджарый.

Может это просто сплин,
Что принёс залётный ветер?
Как белёсый толстый блин,
Месяц над пригорком светит.

Жили в хижине возле текущей воды,
Шелестел песней ветра упругий тростник,
Но уже надвигались полярные льды,
Превращая саванну в бескрайний ледник.

Саблезубые тигры ушли на восток,
По следам убежавших туда антилоп,
И скукожился пальмовый мёртвый листок,
Ощущая, что больше не будет тепло.

Мы дрожали вдвоём возле костра,
Согревая друг друга шершавостью тел,
Понимая, что мир, словно рухнувший храм,
Над которым снег белый летел и летел.

Ты стонала во сне и скалила пасть,
Просыпаясь от шума сошедших лавин,
Я старался тебя у смерти украсть,
Дикой силой неандертальской любви.

Околевший твой труп поутру не дышал,
И замёрзла слеза в инеистости век,
Острый каменный нож я бессильно держал,
Обречённо крича в мир засыпавший снег...

Тлеет робкий огонёк,
В пыльном стареньком окошке,
Полное грибов лукошко,
В избу утром приволок.

Во дворе ещё туман,
Киснет жидкой простоквашей,
Пахнет сытно пшённой кашей,
Кот запрыгнул на диван.

Нож наточенный беру,
И грибы с бабулей чищу,
Чтоб была готова пища,
К хлебосольному столу.

Ух, ядрёный аромат!
От дебёлых бурых шапок,
Кот грызёт азартно тапок,
Дед мой курит самосад.

Мерно тикают часы,
Время ходики считают,
День сентябрьский расцветает,
В величавости красы.

Спешно покрошив грибы,
Отварив, лучком заправив,
В палисад выходим, к ставням,
Возле краповых рябин.

Дым в овраге пеленой,
Лисья кучами сжигают,
В журавлином кличе тает,
Поступь осени грибной.

В безвестность кануть, утопив в вине,
Терзаний злых потрёпанную лодку,
Я никогда уже не стану кротким,
На этой затянувшейся войне,
В протяжном, никому не нужном сне.

Звучи, труба - надрывно плачет блюз,
Забытой, дальней той Луизианы,
Где жрицы мамбо пропоют осанну,
Худому и больному ноябрю,
Который я в душе боготворю.

Вольфрамовый просыплется песок,
Реви, металл трубой Иерихона,
Как будто обречённая горгона,
Банкет на сто неназванных персон,
Музея восковых фигур Тюссо.

Волшебник убелённый сединой,
Сплетает струны звёздные симфоний,
Но мой колючий хаос какофоний,
Течёт, как серебристо-ртутный гной,
Смешавшись с василисковой слюной,
Рождая диссонанс на общем фоне.

Беовульф - в замке сырость и тишь,
Меч заветный в руке задрожал,
Может это летучая мышь,
Или ведьмы устроили бал?

Мох свисает с холодных камней,
Тех, что клали ещё праотцы,
Знать, крадётся неведомый зверь,
Либо Смерти-богини жрецы.

Факел еле мерцает во тьме,
Обретя мириады личин,
В тронном зале ползёт страшный змей,
Громко выпь в час полночный кричит.

И разбуженный призрак застыл,
С крыши капли стекают дождя,
Из могил восстают мертвецы,
Злонамеренно в мир приходя.

Беовульф, где чудовище то,
Что нельзя рассмотреть в зеркала?
Кто скрывается в нишах пустот?
Беовульф - то твой собственный страх.


Беовульф (др.-англ. Bēowulf) — центральный персонаж древнеанглийской поэмы «Беовульф», созданной в VII—VIII веках, воин, победивший чудовище Гренделя и ставший позже королём гаутов.

Блики жёлтых фонарей,
Отражаясь в серых лужах.
Растворятся неуклюже,
В запоздалом октябре.

Ветер нудный и больной,
На трубе играет блюзы,
Припаркованный ”Ленд Крузер”,
У открывшейся пивной.

И бездомный, будто Ной,
Выброшен судьбы потоком,
Смотрит сквозь немытость стёкол,
Как в замедленном кино.

Город пуст. Бездушен. Зол.
А скорее - безразличен,
Мнётся весь продрогший нищий,
Взгляд бросая в горизонт.

Фонарей угаснул свет,
Тьмы разбившейся обломки,
Что хранят веков потёмки,
На тефлоновой земле.

Глухо стонут провода,
Взвизгнув на дороге юзом,
Удаляется ”Ленд Крузер”,
Грязью нищего обдав.

Лампы в окнах вяло тушит,
Льющий олово рассвет,
Тает дым от сигарет,
Как людей пустые души.

В сизом мареве дальний город,
Дождь кропит водой с высоты,
Там закрытые в окнах шторы,
А за шторами дремлешь ты.

Ветер флюгеры чуть качает,
Мокнут контуры старых крыш,
Пахнет кухонька чёрным чаем,
Да по лестницам ходит тишь.

Возле берега крики чаек,
Привечающих луч зари,
На проспекте слегка скучают,
Одноглазые фонари.

Листья длинные у каштанов,
Так пронзительно шелестят,
Вновь бредёт трамвай слишком рано,
Как отъявленный холостяк.

Просыпаешься, варишь кофе,
Край халатика подобрав,
Словно сумрачный Мефистофель,
Чайник паром кричит с утра.

Дворник сонный метя - чихает,
У подъезда сидят коты,
Мне так радостно, что я знаю,
Город дальний есть и в нём - ты.

Под вечер в баре ритм-энд- блюз,
Играет хриплый саксофон,
Уймись, нуаровая грусть,
Остановись, протяжный сон.

В рубашке белой музыкант,
Харизматичен и красив,
Я снова гроблю свой талант,
Текилу лаймом закусив.

И не спросив о том судьбу,
Сегодня вечером напьюсь,
Летящей стаей марабу,
Звучит из сакса ритм-энд- блюз.

Уйди, продажная любовь,
Я всё спускаю - до рубля,
Чтоб утопить в текиле боль,
А не услуг интимных для.

Застыли тени на стене,
Я словно раненый койот,
Армстронг Луи сыграет мне,
И Дженис Джоплин пропоёт,

Под вечер в баре ритм-энд-блюз...

Моя Джоконда - не на стене,
Ни в галерее, ни на картине,
Моя Джоконда живёт во мне,
Где океаны и ламантины.

И бриз прохладный пригнал прибой,
В скалу вцепившись в протяжном клинче,
Моя Джоконда живёт со мной,
Совсем не та, что у да Винчи.

Пусть с тёмно-синих глядит небес,
Круги сужая спесивый кондор,
Она не ангел, она не бес,
Пленительная моя Джоконда.

Укрылась Вечность в абрис снегов,
Глотая время, как анаконда,
Важнее смерти и всех богов,
Моя смотрящая на мир Джоконда.

Она творенье, а я творец,
Мы с ней одно - неразделимы,
Дорогой пыльной, что на земле,
Во тьме блуждаем, как пилигримы.

Прошли столетья - я так устал,
Звёзд дальних меркнет уж притяженье,
Сквозь искаженье кривых зеркал,
Своё увижу в ней отраженье.

Крысолов:
Морды крысиные, мне балансировать незачем,
Ставлю капканы – там, где увижу убежище,
Пасти слюнявые ваши объедками хрумкают,
Из нор извлекаю на свет своей звонкою дудкой я.

Крысы:
Нет, крысолов, твою песню не слышим мы,
Ведь родились вонючими подлыми крысами,
Нам по душе наши норы гнилые и тесные,
Мы не пойдём за твоею звучащею песнею.

Крысолов:
Крысы ползущие, выйти на воздух я требую,
Там кружат в небе прекрасные белые лебеди,
Тьма смрадных нор вас с рождения сделала крысами,
Кожей почувствуйте свет и вы станете чистыми.

Крысы:
Зря ты поёшь, крысолов, о птице летающей,
Нам по душе ложь из снов, наше там обиталище,
Ведь ещё прадеды окна завесили шторами,
Вот почему нападаем мы с радостью сворами.

Крысолов:
Что ж, крысы злые, больные и подлые,
Пусть будут ваши сердца мёртвые и холодные,
Я ухожу в сад волшебный с цветущими розами,
Вы же мутанты, пленённые метаморфозами.

А сосед - хмурый старый моряк,
Рань встречает стаканом мадеры,
Заржавели его якоря,
Не хватает на жизнь вечно денег,
Тех, что тратит, в долг снова беря.

В доме рядом - подруга моя,
Средних лет очень странная леди,
В ночь глотками смакует коньяк,
В фиолетово-розовом пледе,
Вожделение в мыслях тая.

Стылый ветер приносит минор,
На трубе водосточной играя,
Во дворе слышен стук домино,
Пробегают по рельсам трамваи,
Красит клёны день красным вином.

Курит трубку просоленный волк,
На скамейке с той самой соседкой,
Словно два корабля волей волн,
Занесло в эту осень в беседку,
Расправляет сентябрь свой камзол.

К даме той, что напротив живёт,
Моряка я совсем не ревную,
Ветер скачет по крышам беснуясь,
И играет что силы в фагот,
Фонари отгорев вновь уснули.

Термос с кофе горячим беру,
Угостить чтоб в беседке соседей,
Покидая свою конуру,
Солнце в небе крадётся медведем,
Свет лучей нам даря поутру.

Вот моряк улыбнувшись в усы,
Затевает рассказ о скитаньях,
Океанских неведомых тайнах,
Денег в долг чтоб опять попросить,
В облаках, как и прежде витая.

Я под локоть соседку беру,
Средних лет очень странную даму,
И она не испортит игру,
Позабыв ей привычную драму,
Семенит к золочёному храму,
По осеннему листьев ковру...

Кол осиновый в сердце чёрное,
Я бы вбил тебе молотком,
Чёртом ведьмою наречённая,
В ночь безлунную над рекой.

Травы пряные, зелья горькие,
Чтоб до одури опоить,
Раны рваные и глубокие,
От случившейся той любви.

Спеси полное сердце чёрное,
Мёртвой бабочкой на окне,
Окаянная червоточина,
Гложет злым червём душу мне.

В печи яблоко испечённое,
Так и я иссох от потерь,
На скитания обречённому,
Станет братом лишь дикий зверь.

Извести меня не получится,
Впереди ещё много лет,
Ведь тебе всю жизнь ведьмой мучится,
А я выстрадал свой рассвет.

Не спешите в лицо мне плевать,
Предвещая могильный хлад плит,
Я был в разных далёких мирах,
Путь куда для немногих открыт.

А затем возвращаясь сюда,
С болью в сердце годами глядел,
Как идут по пути в никуда,
Те, чей мог бы другим быть удел.

Воплощаясь во многих из тел,
Отряхнув, словно пыль, старый век,
Я понять всей душою хотел,
Отчего скорбь несёт человек.

У богов я похитил огонь,
Чтобы людям бессмертие дать,
Там, где камни в безмолвье снегов,
Чтоб зажглась, освещая, звезда.

Но в пещере сидел человек,
Не сумев распознать суть оков,
И холодный с небес падал снег,
По неправедной воле богов.

Мне же муки терпеть на скале,
Погрузившись в безрадостный сон,
Пусть же каждый теперь на Земле,
Разожжёт в своём духе огонь.

Морской дракон Левиафан,
На дно глубокое залёг,
Омыл волной прибой песок,
В юдоли смерти и греха.

На ловлю вышли рыбаки,
Забыв пророчество из книг,
Пустых надежд даря огни,
Вдали мерцают маяки.

Живёт всё так же род людской,
В ненужность войн ввергая мир,
Обманчивый покой хранит,
Лишь только океан седой.

Но бьёт уже дракон хвостом,
Призвав неистовый тайфун,
При свете трёх багряных лун.
Царь ада сторожит престол.

Левиафан - жестокий рок,
Судьбы вселенской меч и кнут,
В священных книгах вновь соврут,
Что люди навлекли потоп.